Мама Люды, Екатерина Андреевна, была «той еще штучкой». Неутомимая, жизнерадостная, прекрасная Катя и красавицей-то никогда не была. Горбатый нос, неровные зубы, неидеальная фигура – ой-ой. Хотя кавалеры находили в ее гордом профиле что-то общее с искристой Кармен. Ну, той, чей портрет мозолил глаза в парфюмерных магазинах – красавица Кармен на пудреницах изготовления фабрики «Новая заря».
От поклонников спасу не было. Наверное, это и служило причиной смертности среди Катиных мужей – нервы мужицкие не выдерживали такого напряжения – того и гляди – уведут супругу из-под носа. Катерина обладала воистину магнетической притягательностью. Никто бы никогда в жизни не поверил, что Екатерина делила свою постель только с законными мужьями. Никаких измен! Категорически! Только флирт, тонкий, чувственный, необъяснимый, ведьминский. Ее так и называли – ведьмачка! Ее, впрочем, по-всякому называли. Обратная сторона медали мужской любви – женская ненависть и зависть. Люда знакома с этим явлением – ей тоже, как и маме, завидовали.
Мать и дочь связывали путы нежности друг к другу. Когда Екатерина Андреевна трагически ушла из жизни (проклятый вирус, убивший Катины вполне здоровые легкие), Люда страдала безмерно. Страдали все: муж Женя, еще не старый тогда, поклонники… На похороны народа пришло… Даже шашлычники с набережной явились почтить память Катеньки. Плакали… После смерти любимой Женя и года не прожил: ведьма Катя забрала его с собой.
***
Людмила приметила блеск в Сашкиных глазах. Ничего, пускай. Мужчинам полезно иногда поглядывать на красивых дам, даже «влюбленным до посинения» в девушек Аннушек. Остается надеяться, что умница-Аня не взревнует своего положительного во всех отношениях Сашку к ней, почти старухе…
Хотя… Людмилу по частям можно резать, в кипятке варить, но вряд ли удастся заставить признать себя «старухой». Мерзкое слово, вонючее, дряхлое, беспомощное. Она – не старуха! Старухами могут быть и совсем молодые девы, если в душе своей полны разочарования, вместо улыбки строят унылые гримасы и шаркают тапками. Шаркать тапками в тридцать лет – позор. Позорище!
Все было прекрасно. Все было просто замечательно.
Алешка, Лёсик по домашнему, рос и радовал родителей и «Людю». Семейство пополнилось парочкой котов и забавным спаниелем Борькой. В клетке крутили нежную любовь волнистые попугайчики Клепа и Мила.
В Анькиной квартире было хорошо – небогато, но уютно. Простой ремонт – белые стены и деревянный, хорошо отциклеванный пол, минимум ультра-модных новинок. Яркие пятна подушек, картины, купленные на Невском у уличных художников, удобная, лаконичная мебель. Светлая детская для Лёсика. Небольшая кухонька в стиле «Прованс». Сашка с Анькой собирали ее буквально по частям, сегментам, роясь на барахолках и сайтах «Отдам даром». Сами выкрасили мебель в нежный, карамельный зеленый цвет. На окна Аня повесила премилые оборчатые занавески. И вышло так, что даже искушенная в вопросах дизайна Люда ахнула на пороге от восторга.
И эта девочка выросла из полубезумного ребенка, спящего в обнимку с дворнягой? И этот рукастый, красивый парень вышел из клоаки, заполненной вы*одками? Не может быть!
Еще как может. Люда этому свидетель.
А потом случилось непредвиденное. Аня пришла однажды с работы и свалилась с тяжелейшими почечными коликами. На нее смотреть было страшно – посерела вся. Сашка вызвал скорую, и Анюту увезли в больницу. Вот они – последствия «веселого» детства. Сидели в Аньке столько лет и не петюкали, тихонечко, как мыши под полом. А после тридцати пяти «механизм умирания» включился. Таймер заработал – и все хронические болезни полезли наружу, мучая хрупкую женщину, приковывая ее к больничной койке, выдергивая из счастливой безмятежности замужнего бытия.
Люда была спокойна от того, что спокойна была Анечка – муж, сын и вся пернато-лохматая банда оставались в надежных руках. Нервничать не из-за чего: все будут обязательно с утра разбужены, накормлены завтраком, умыты и прилично одеты, причесаны и обихожены. На Людочку можно было положиться – главное сейчас – прилежно выполнять предписания врачей и не нервничать по пустякам.
Люда же упивалась ролью хозяйки, матери, бабушки. Иногда, когда она тыкалась носом в макушку Лёсика, думала, что была полной дурой, лишив себя счастья материнства. И Бог ее пожалел, дав ей это счастье сейчас, пусть поздно, но дал. А иногда ей казалось, что Господь, наоборот, ее проклял: как бы ни прижимался доверчиво к ней пушистый, смышленый котеночек Лёсик, сколько бы ни было в его глазенках любви – он все равно Люде не принадлежит. И задумай Саша уехать куда-нибудь в поисках лучшей доли (его не раз приглашали на Север, к хорошим деньгам и полному обеспечению), он уедет, заберет с собой семью, отнимет у Люды Лёсика и Анечку… Люде останется только стареть и хиреть в глупом бабьем одиночестве.
Временно она перебралась к соседям. Лёсик привык засыпать под ее сказки. Да и бегать туда-сюда было неудобно – Люда поселилась в детской, где коротала ночи на маленькой софе. Читала, дремала при ночнике – всем хорошо. Когда мальчик засыпал, на цыпочках выбиралась из комнаты и шла на кухню – помыть посуду, затворить на утро дрожжевое тесто – побаловать Сашку свежей выпечкой. Он очень любил поесть с утра чего-нибудь вредного, мучного, вкусного: оладьи, пирожки, сладкую запеканку. Лёсик, кстати, весь в отца, тоже с удовольствием уминал вкусности «Люди». Ну… теперь, шестилетний, он говорил правильно – Люда.
Вот и сегодня, когда Лёсик, утомленный Людмилой ( весь вечер приклеивали картинки в тетрадь подготовишек к школе) заснул, Люда, не менее уставшая (как в старенькой песенке: «То ли еще будет, ой-ой-ой») на цыпочках пробралась на Анькину «прованскую» кухню. Сашка работал допоздна, приползал домой вымотанный, как черт. Придет, повозится с сыном, поест – и падает без сил. Взял сверхурочную работу – лечиться нынче дорого. Деньги нужны на все. Вот и вкалывал для своей Анюты. Будить его не хотелось.
Но в этот раз в кухне горел свет. Раковина была пуста – Сашка перемыл всю посуду и теперь покуривал в форточку.
— Ты зачем себя утруждаешь, Сашка? – с укором ворчала Люда, — что мне – сложно?
Он вдруг повернулся к ней лицом, высокий, сильный, молодой.
— Вы женщина, а не посудомойка. И не кухарка. И не нянька. Прежде всего, вы – женщина. Мне стыдно смотреть на то, как вы убираете за мной, здоровым мужиком. Хватит изображать из себя бабку, Люда. Ты никогда не будешь бабкой!
— Да ладно тебе, — махнула на него Люда, — чайник ставить?
Она пыталась держать легкий деловитый тон, ничем не выдавая свою растерянность – Сашка смотрел на нее ненормальными, сумасшедшими глазами. Так смотрят одержимые мужчины. Одержимые женщиной, стоящей напротив.
Люда отвернулась. Замешкалась с зажигалкой – включать газ, нет? И решила: не включать. Бежать из квартиры немедленно. Завтра, когда все ЭТО пройдет у Сашки, спокойно, только спокойно, дать ему понять: его взгляды ненормальны. Нельзя ТАК смотреть на Люду. ТАК надо смотреть на Аню. Все остальное – мерзко.
— Слышишь меня, Саша – мерзко! Слушай меня, Саша – я ударю тебя сейчас! Не сметь ко мне приближаться!
Он заслонил выход из кухни своим большим телом.
— Я не трону, не трону, обещаю. Просто – послушай. Я не умею красиво говорить, но ты послушай.
Люда прижалась к стене. Глаза ее сверкали гневливо. И под гневом прятался страх и недоумение: что он сейчас творит? Что творит этот безумец?
— Я не прикоснусь, не бойся.
Саша выставил вперед ладони, показывая этим: не тронет. Но от кухонной двери не отходил.
— Не говори ничего. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Не надо. Я сам все понимаю. Но что мне делать? Я жил нормально, Аньку свою любил, жалел и берег. Хотел от нее детей, все пучком. Пока не увидел тебя, здесь, с этими печеньками. Ты возникла на пороге, как… Как волшебница, что ли… На твое лицо падали солнечные лучи…
На лицо Людмилы тогда падали солнечные лучи, золотили ресницы, щеки, губы, волосы. Она будто вся была соткана из золотых нитей. Как фея розового утра. И этот голос… Прекрасный, грудной, с низкими вибрирующими нотками, как у какой-то известной актрисы из старого-старого фильма.
Сашка не мог вспомнить имени актрисы, причем здесь какие-то актрисы, перед ним возникла она, волшебство вечной весны, богиня, колдунья, бессмертная, неприступная, как Флора, повелительница цветов. Он тайком от Аньки искал сравнение, хоть какое-то с этой женщиной. И нашел – Флора. Благоухающая, весенняя богиня. Вечно молодая, вечно прекрасная.
Анька, его милая, забавная, нежная Анька, была любимым другом, хрупкой лапочкой, которую хотелось защищать, оберегать, холить и лелеять. Но – не любить. Людмиле хотелось поклоняться и укладывать охапками розы к ее ногам. Сумасшествие? Возможно. Сашка долгие годы скрывал свой духовный недуг. Нельзя! Нельзя! Это плохо! Это – не по пацански, в конце концов!
Но что он мог поделать с гадкой своей душой – Людмила снилась ему каждую ночь. И каждый вечер, Саша, ложась с милой, понятной, родной женой, боялся произнести имя Людмилы во сне. Наваждение. Дурь. Мерзость и лажа какая-то! Убить хотелось проклятую эту соседку, которая не видела, не желала видеть, что творится с ним, что происходит и куда это может завести, в конце-концов. Эти ее печеньки и пирожки. Эта возня с сыном. Эти поцелуи в щечку – дети мои, обожаю вас, будьте счастливы.
Она играла роль этакой старушки-простушки, подлая, ненавистная, любимая женщина, играла роль, совершенно ей не подходящую – зачем? Сашка тонул в своей любви-ненависти, каждый день умирал от горя и счастья, что видит ее, вынужден видеть ее… И поделиться своей мукой не мог ни с кем. Саша никогда не был романтичным треплом – рассказывать кому-то о своих чувствах… Да его никто и не поймет – в лучшем случае, начнут ржать и назовут Прошкой Ш. Или – козлом. Или больным на голову… как это слово… Сашка нашел это мерзкое слово – геронтофил. Сластолюбец, охотник за пожилыми дамочками, тьфу!
Она не была «дамочкой». Она была богиней. И, черт побери, она и в сто лет останется богиней!
Только как Сашке-то жить с этим?
— Ты мне в сыны годишься, Саша, — ответила она, — а я уже ста-ру-ха, понимаешь? Это – предательство, Саша, понимаешь? Иметь чудесную жену и истекать слюной на престарелую соседку – это хуже самого пошлого анекдота!
Ста-ру-ха… Людмила сломала все границы. Подписала индульгенцию. Назад пути нет. Ради Ани и Лёшки подписала. Это называлось настоящей любовью. Хотя раньше она обязательно бы воспользовалась пикантным случаем – молодой мужчина, для нее – мальчик, пылко изъясняется ей в своих чувствах – изюминка, перчинка, высшее женское достижение, высший пилотаж!
— А мне плевать!
Сашка метнулся к ней и схватил ее в охапку. Прижался губами к ее губам. Несколько секунд отчаянной радости и горького осознания своей слабости… Состояние обреченности и полета в пропасть, но это был восхитительный полет, смертный полет навстречу к острым, безжалостным скалам…
Она собрала все силы и оттолкнула Сашу от себя. Сил, видимо, хватало – он отлетел к противоположной стене. Людмила, не помня себя, вылетела из квартиры – вон!
***
Она не выходила из дома несколько дней. Висела у окна, через щелочку между занавесками поглядывая на улицу (за Лёсика болела душа), наблюдала, как утром отец отвозил его в детский сад, как вечером возвращался домой с сумкой, полной пакетов. Лёшка крутился рядом, вполне довольный и как следует, одетый.
Анюта звонила каждый день, волновалась за здоровье Людмилы.
— Саша сказал, что ты ужасно заболела и никуда не выходишь? Людочка, надо бы вызвать врача, мало ли какие сейчас болезни!
— Да все хорошо, Анечка, обычный грипп, но ужасно липучий и тяжелый. Возраст, сама понимаешь, даже температура плохо переносится.
Люда покашляла в трубку.
— Возраст? Какой возраст, Людочка? Тебе ли говорить о возрасте? Да ты молодых за пояс заткнешь! Помнишь, когда мы с тобой в клубе гуляли? Это был фурор просто! Мужики за тобой стадом ходили! Ты мне еще тогда наврала про особые духи с эндорфинами помнишь? А я, дура, поверила. Еще, ты только не смейся, Сашку к тебе приревновала.
Но он, ты только не обижайся, сказал, что ты не в его вкусе. Врал, наверное. Хорошо, что мой Сашка – отличный семьянин. Ни-ни. А я потом смеялась: ну и дурак. Если бы я была на его месте, и вдруг сама Моника Беллучи пришла ко мне в гости… Не устояла бы… Или, это… не устоял.
— Слава Богу, что я не Моника Беллучи, — Людмила заставила себя улыбнуться, — что это за жизнь – за хлебом в магазин не сходить – везде обожатели!
— Я сейчас Саше позвоню – пусть тебе продуктов купит и лекарств!
— Не надо, Аня, у меня все есть. Удобное время – все принесут, разжуют, и в рот запихают. Лишь бы деньги были. А они у меня есть. Ты как сама? Операция не требуется, отделаешься курсовым приемом лекарств?
Операция пока не требовалась.
Аня была весела, обрадованная такой приятной новостью. Еще пять деньков – и, здравствуй, свобода. Конечно, нужно быть очень осторожной. Не есть соленое и острое, контролировать употребление жидкостей. Хорошо бы прокатиться в какой-нибудь специализированный санаторий. Денег вечная нехватка… Получится ли наскрести, не получится… Сашка обещал, Сашка поднажмет, Сашка подхалтурит…
Она бы еще долго щебетала бы, но Людмила, сославшись на слабость, положила трубку. Сашка, Сашка, Сашка… Бедная девочка. Она его любит всей душой, искренне, навечно. А у Саши – Богиня. О, Господи… Рассыпающийся памятник из мертвеющей плоти. Еще немного, и она будет забывать имена, события…
— Прекрати утрировать и унижать себя! – гневная половина Людмилы оборвала уничижительный монолог, — ты и правда – богиня. И ты не виновата, что в тебя влюбляются мужчины, и женатые, в том числе. Сиди в засаде и не дергайся.
А как же Лешка? Она по нему ужасно соскучилась.
— Про Лешку надо забыть. Во благо самого Лешки!
Сердце Людмилы обливалось кровью.
А ночью приснился этот ужасный сон. Он был такой явственный, такой яркий и живой, что Люда, проснувшись на мокрой от пота и слез подушке, впервые в жизни, ШАРКАЯ тапочками, пошла доставать из шкафа тонометр. Давление было нормальным, чуть повышенным, с таким давлением, конечно, в космос не полетишь, но за руль садиться вполне себе можно.
Люда выпила чашку кофе чуть ли не залпом, изменяя традиции вкушения любимого напитка маленькими глоточками, чтобы теплое ощущение горьковатого напитка подольше оставалось на вкусовых рецепторах. Присела к телефону и набрала длинный, длинный номер далекого южного региона.
Там, в Гурзуфе, от матери и Жени, оставался малюсенький домик-теремок с таким же малюсеньким садом и вовсе игрушечным огородиком. У мужа Кати не было родственников, и поэтому наследство перешло к Людмиле. Она звонила агенту, отдающему домик в аренду каждый сезон. Желающих пожить вольными казаками без назойливого хозяйского пригляда было достаточно. Домик находился на второй линии от моря, для такого скворечника – большой денежный плюс. Некоторые занимали жилье на весь сезон и уезжали в города, только когда огромное, мирное, сверкающее под добрым солнцем море теряло свою синеву, становилось студеным, свинцовым и буйным. В общем, у Людмилы, упертой урбанистки, совершенно городской дамы, был вполне сносный доход.
Отдыхать на Юге самой – не хотелось. Она привыкла ко всему «готовенькому», и современные курорты вполне удовлетворяли скромные Людины желания: услуги вежливых горничных в комфортабельных номерах, шведский стол и вечно жизнерадостные аниматоры. Чего еще надо для счастья? А вот это одинокое существование в «скворечнике» — да ну нафиг. Делать ей больше нечего!
— Олег Витальевич, добрый день. Вашими молитвами, ага, спасибо. А у вас как дела? Слава Богу. Олег Витальевич, миленький, скажи мне: как мое бунгало? Занято кем-то? Не надо продлевать договор, хорошо? Пусть жилец спокойно живет до шестнадцатого, но потом – не продлевайте. Почему? Долгая история, Олег.
Собрать необходимые вещи – дело недолгое. Людмила оплатила коммуналку на десять месяцев вперед. Продавать квартиру она пока не собиралась, решила пока осмотреться, а потом… Что будет потом, она и сама не знала.
Все свои комнатные цветы выставила на окне подъезда. Те, жирные, ухоженные, робко поджали свои блестящие листья, будто озираясь в непонимании, что этакое выдумала их хозяйка. Они еще не верили, что их предали. Бросили.
— Простите, ребята, — прошептала Людмила, — за вами будут хорошо ухаживать, я знаю.
Она уладила все свои дела и делишки. Заказала билеты в один конец. Она была готова. Одно терзало душу, точнее двое: Анюта и Лёсик. Как объяснить им столь скорый отъезд, скорее бегство?
***
Анька плакала, и плакала, как обиженный ребенок, размазывая слезы по щекам.
— И когда ты об этом узнала, Людочка?
— Давно еще. Просто не хотела тебе об этом говорить. Я долго думала,Аня, но врачи меня убедили: там условия лучше, да и давняя подруга рядом, поможет устроиться, и все такое…
Аня всхлипывала.
— Я же так радовалась… Ты же мне вместо мамы… Останься, пожалуйста, вместе мы одолеем твой рак, Людочка!
— Нет, моя хорошая, нет. Я не буду тебе обузой. Прости.
— Я прошу тебя…
— Нет, Анюта. Прости. Прости, хорошая моя.
Людмила прижала Анькину кудрявую головку к своей груди. Сердце ее разрывалось: от горя, от любви, от стыда за свою ложь сказанную, от радости за свою ложь несказанную и не совершенную.
Она запретила провожать себя. Аня и Лешик стояли у подъезда. Саша грузил в багажник желтого такси коричневые Людины чемоданы. Людмила крепко обняла Аню, крепко расцеловала румяного и ничего еще не понимающего ребенка. Саше, лишь бы не колыхать Анькину тревожность, подала руку. Тот перевернул кисть и поцеловал ладонь, туда, линия жизни пересекается с линией любви. Людмила вытянула руку из его рук и снова обняла Лешика. Страх и горе терзали – слишком интимный жест. Зачем он это сделал?
К счастью, Аня ничего не заметила.
Людмила села в машину. Невольно поймала взгляд Александра. У того были больные глаза. Казалось, что он немедленно сиганет в Неву и не вынырнет оттуда никогда. Людмила опустила веки. Она сделала все, что могла.
Уже в аэропорту, перед тем, как выключить мобильник, Людмила открыла входящие сообщение. Одно от Саши.
«Я буду помнить тебя всю жизнь. И – спасибо!»
Люда занесла номер в черный список.
Во входящих было еще одно. От Ани.
«Я забрала домой твои цветы. Люблю»
Люда написала ответ:
— А я – вас всех.
И, недолго думая, занесла в черный список и Анну.
Автор: Анна Лебедева
