Когда Вере исполнилось тринадцать, родилась Надя. Спокойная, молчаливая, щекастенькая девчушка, она мирно лежала, туго запеленутая, похожая на гусеницу, а Иван, опираясь на костыль, боком покачивал висящую посреди избы колыбель и разглядывал младенца.
Для него, вернувшегося с того света совершенно случайно, раздавленного танком, а потом проснувшегося на операционном столе с деревяшкой во рту, чтобы не закусил в кровь губы, ополовиненного, только–только наполняющегося вольной таёжной могучестью, это маленькое создание, появившееся на свет тут же, в избе, было символом его мужественности. Значит, не слаб Иван, мужик он, множит семью, разрастается она, как и семьи других, тех, кто в отличие от Вани, вернулись целыми.
— Теперь сына надо! Надо сына, слышишь? — шептал жарко жене на ухо Иван, гордый своей плодовитостью. А Паша только отворачивалась, мучаясь слишком большим приливом молока. Наденька сосала плохо, грудь женщины каменела, покрываясь синюшными линиями вен. Всё становилось больно – стоять, лежать, ходить, наклоняться, даже кормить ребенка Паша могла только через слезы.
Надя для матери была испытанием. И родить было тяжело, и выкормить, и потом воспитывать её, витающую в облаках мыслями, порой становилось невыносимо. Но Прасковья ни на минуту не сомневалась, что любит этот комочек, прижавшийся к ней ночью и оттеснивший ворчащего Ивана.
Надя, замерзнув в своей кроватке или испугавшись чего–то, приползала к матери, гладила ее по щеке, нырнув под одеяло, прижималась к Паше и тут же засыпала.
Отец пару раз пытался прогнать ребенка обратно, ему–то лежать было неудобно, но тогда Надя всю ночь всхлипывала, что было еще хуже…
Пока Надюшка считала кур во дворе, Вера училась в школе, бегала на организованные при амбулатории курсы первой помощи, осваивала науки. В медпункте девочка познакомилась с отдыхающим у них в селе пожилым врачом, хирургом–фронтовиком, Николаем Федоровичем Синицыным. Слово за слово, она рассказала об отце, об его фантомных болях, порошках, о том, что стонет по ночам, когда горит огнем его рука.
Николай Федорович, заинтересовавшись Иваном, напросился в гости, познакомился с самим мужчиной, его женой, показал Наде «козу», а потом, велев Ивану уйти с ним в спальню, осмотрел прооперированные места, покачал головой и сказал, что будет думать.
— Понимаете, тут нельзя рубить с плеча, как говорится, но мне кажется, что повторное вмешательство спасет положение. Да и воспаление нужно снять, вы же видите, что не всё так хорошо у вас… — пояснил он на прощание. — Я подумаю, посоветуюсь с коллегами, решим. Интересно, очень интересно… Ой, вы извините, я, может, бесчеловечно как –то говорю, привычка…
Прасковья только хлопала глазами, мало что понимая из слов врача, а Вера, умоляюще сложив руки, кивала…
— Кто это? — скривилась Ульяна, столкнувшись с доктором на ступеньках. — Что за облезлый старик?
Гостья кивнула Паше и бесцеремонно зашла в дом.
— Здравствуйте, тетя Уля. Это доктор, он обещал помочь отцу. Он хирург и сказал, что подумает… — радостно объявила Вера.
— Да? Ну–ну… Иван! Иван, братец, где же ты? — закричала гостья, не считаясь с уснувшей Надей. Та закряхтела, захныкала, заставив Пашу бросить тесто, и бежать к ребенку.
— Вы бы хоть потише, что орете на всю избу? — обиженно зашептала Прасковья, но тут же, как обожжённая взглядом Ульяны, замолчала.
— Что, Ванюша, лечить тебя надумали? Сколько лет ждали, а теперь вот врачей таскают? Смотри, залечат совсем!
— Да что ты такое говоришь, Улюшка?! — вышел на середину горницы Иван. — Николай Федорович просто приходил, в гости! Брось, садись лучше, чаю попей. Пашенька, нальешь нам?
Прасковья, сжав зубы, повиновалась, а так хотелось плеснуть в лицо гостье кипятком, да и выгнать ее за ворота…
Ульяна откушала чаю, заедая пирогами, поговорила с братом о делах суетных, а потом, сказав, что пора ей, попросила Прасковью проводить.
— Ну, невестушка, что ж ты не несешь гостинцы? Я ждать долго не могу, дела, знаешь ли.
— Нечего нести, год гнилой, неурожайный, а у меня, сама видишь, ртов сколько. Да и сил нет уж столько работать, Надюша всю меня выпила.
— Ну так не рожала бы! Или ты слаба в этом, не удержишься никак? Неси, а то хуже будет! Куда пойдешь, если Иван вас выгонит?
Ульяна, к сожалению, была права. Родители Паши умерли, дом сгорел еще в войну, родных поблизости не было. Что случись, и бежать не к кому…
— Неси, мать–героиня, я подожду.
Уля, лениво сев на край телеги, расправила юбку и замурлыкала что–то себе под нос.
Прасковья, сжав кулаки, пошла в погреб…
Она не врала, когда говорила, что год выдался сырой, холодный, половина пшеницы и другого зерна, что выращивали и для себя, и для сдачи «в общий котел», сгнила, даже не дозрев. Поля стояли залитые, земля там хлюпала и наливалась грязной жижей. Начался падеж скота. Порченая трава привела с собой что–то вредное, ветеринар, молоденький, в очочках, приехавший из города, только разводил руками. У Прасковьи померли две коровы из пяти, что ей разрешили оставить для единоличного пользования. В общих стойлах, в коровниках потери были значительно большими. Яблони, до этого плодоносившие богато, жирно, теперь отдыхали. Оставалась надежда на огородные культуры, орехи и лес, что кормил своих гостей щедро и сытно.
Но Иван не ходил на охоту, а значит, и мясо приходилось покупать у других. Грибы, что удалось собрать, Паша сушила, развесив гирляндами в укромном месте, ди и тех было в этом году не россыпью…
— На вот, всё, чем богаты! — Паша протянула женщине мешок.
— Это что? Ты смеешься? — Ульяна взвесила на руке поданный запас.
— Я сказала, больше нет. Извини, мне пора!
Прасковья уверенно зашагала по двору, оставив растерянную Ульяну у телеги…
Паша твердо решила всё рассказать мужу. Веру он совершенно точно считает своей, не бросит, не выгонит, а с этими Улькиными приездами нужно заканчивать! Можно, конечно, сказать, что та всё придумала и теперь морочит голову, но Иван такому не поверит, уж больно хорошо он знает свою жену…
… Николай Федорович вскорости вернулся с ответом.
— Надо вам, молодой человек, опять прооперироваться. Там, во фронтовом госпитале, вам спасали жизнь, о другом думать было некогда, теперь же можно поработать над эстетикой, так сказать. Есть методы… Я…
— Нет! — ответил Иван, как отрезал, словно по доске рубанул здоровой рукой.
— Почему? Сейчас у нас есть и лекарства, и возможности. Я был на консультации у одного своего коллеги, описал ваш случай, он рекомендовал…
— Я сказал, нет. Я больше на стол к вам не лягу.
— Я знаю вашу историю, что наркоз тогда закончился, да и наркозом это сложно назвать… Я понимаю, что вы пережили, но можно многое исправить!
— Николай Федорович, вы мне очень нравитесь, но давайте вы уйдете! Я знаю, это Вера вас пригласила, она переживает. Но я уже привык, я научился жить так, как могу. У меня Надя растет, Верочку скоро замуж отдавать, я не могу рисковать собой. Я боюсь, понимаете? Аж до зубного стука боюсь, что опять распотрошат меня. Я забывал это столько лет, не хочу всё снова… — добавил он шепотом.
Николай Федорович, покачав головой, заметно расстроился.
— Тогда хотя бы позвольте поработать с воспалением на руке. Это путь к гангрене, нужно лечить. Больно не будет.
Иван согласился.
Николай Федорович сначала сам приходил менять повязки и наносить свежую порцию мази, потом, видя, как заинтересовалась Вера, научил ее, и теперь только раз в неделю приходил, проверял результат.
Паша стала замечать, что муж стал лучше выглядеть, больше делал по дому, спал спокойно, без стонов и бормотания. Помог Николай Федорович, сильно помог. Ну и Вера, конечно. А Улька про девочку «неродная» говорит… Да роднее на всей земле нет!..
… Золовка приехала в тот день поздно, на улице уж потемнело, пахло идущей с севера грозой, воздух, будто напитанный невидимым электричеством, заставлял тревожно хмуриться и чувствовать непокой.
Ульяна Петровна, неловко, бочком соскочив с телеги, распахнула калитку, пнув по пути Пашиного кота, поднялась на крыльцо.
В доме ужинали. Слышался лепет Надюши, смех Веры, басок Ивана. Паша гремела тарелками и тоже смеялась.
Гостья поморщилась. Противно было ей от чужого счастья, лживого, отравленного, как ей казалось.
— Ну, хозяева, приятного аппетита, принимайте родню.
Паша, замерев, уставилась на Улю. Сегодня Прасковья решила покончить со всем, сказать, что не боится Ульяниных угроз, что у них с Иваном настолько крепкая семья, что ни разрубить, ни разлить ее не получится.
Золовка с аппетитом отужинала, равнодушно слушая рассказ Веры о медицинских курсах, на которые она собралась, о том, что Надя вот–вот сделает свой первый шаг, о попытках Ивана устроиться куда–нибудь на работу.
— Это всё хорошо, это интересно. А вот я замуж выхожу, — перебила Прасковью, что–то говорящую дочерям, Ульяна. — За хорошего человека, подполковника. Познакомились мы случайно, когда я в городе по делам была. Он сделал мне предложение, я согласилась. Я перееду к нему в город, естественно. Вот, пришла к тебе, Ванюша, спросить, что делать с домом.
Паша расцвела, кинулась поздравлять женщину, Иван растерянно вздыхал.
— Да, и вот еще что, — отстранив руки Прасковьи, добавила Ульяна. — Мне совестно, что я скрывала это столько лет, но тогда ты, Ваня, чувствовал себя плохо, теперь ты окреп и выдержишь все удары судьбы.
Паша, убирающая со стола, уронила блюдце. То треснуло пополам. Надя испуганно заагукала, Вера стала ее успокаивать.
— Я не понимаю, о чем ты, Улька! Брось, лучше расскажи о своем женихе, — махнул рукой Иван.
— Нет, Ты выслушаешь меня. Верка–то, — Ульяна победно глянула на невестку, та побледнела, точно белая стена, — не твоя дочь. Тебе ни к чему, а по датам не сходится. Прасковья твоя понесла уж после твоего ухода на фронт. А Вере повезло, что на мать похожа, ты ничего не заподозрил. Кто отец сего чуда, я не знаю. Но свидетелем греха всё же себя считаю и молчать дальше бессмысленно.
— Как же ты можешь?! Зачем?! — Паша, заметив, как потемнел от гнева муж, всхлипнула и устало посмотрела на Ульяну. — Зачем портишь нам жизнь?! Ты за счет меня питалась всю войну, палец о палец не ударила, с меня продукты брала, всё тащила. Мало тебе? Теперь с другого конца заходишь?! — Прасковья уже кричала, не обращая внимание на плачущую дочь, на испуганные глаза Веры.
— Я за брата и не такое готова сделать, — пожала плечами гостья.
— За меня? Это всё из–за меня? Ради меня? — усмехнулся опешивший мужчина. — Да ты только что меня убила, ты понимаешь?! Пошла вон! К своему жениху, на все четыре стороны, куда хочешь, иди! С глаз моих…
Женщина встала, тяжело опираясь о стол, потом, будто случайно смахнув со стола свою чашку и глядя, как та разбилась на мелкие кусочки, кивнула Паше:
— Убери, в избе у тебя срам один, а не хозяйство. Гони ее, Ваня, гони и не жалей. Другую себе найдешь, а гулящих нам не надо!
И ушла, даже дверь за собой не закрыла…
В комнате повисла гнетущая, жалящая своей пустотой и ненавистью тишина.
Иван встал, покачиваясь и спотыкаясь, доковылял до кровати, повалился на неё и, сжав культю, застонал. Переживания порождают боль душевную, а та, перерождаясь, становится болью физической, и никакой Николай Федорович этого уже не исправит…
— Папа! Мама, да что она такое сказала?! Мама! — Вера, стоя у своего места за столом, мелко–мелко дрожала. — Папа, я тебя так люблю, а она врет! Всё врет!
Она бросилась к отцу, ведь Синицын научил ее специальному массажу, чтобы снимать судороги, но Иван оттолкнул её.
— Убери от меня свои руки! Как же так?! Я на тебя, на вас что только не молился, вот, думал, живем, жена – верная, добродетельная, дочь – кровь от крови, плоть от плоти. А что получается? Да лучше бы я сгнил там, откуда меня вытащили, лучше бы я помер, чем с вами тут…
— Иван! Опомнись, Иван! — Прасковья сделала пару шагов к мужу, но тот, зло усмехнувшись, отмахнулся.
— Не подходи и Верку спрячь от меня. Пусть не будет ее в этом доме! Все, выходит, знают, что я дочь чужую воспитываю, один я в тумане живу! Ну, спасибо, женушка, порадовала. А, может, и Надька не моя? Ты сразу скажи!
Паша, уже не вытирая слез и только слегка морщась от каждого его слова, точно от удара хлыста, стояла, выпрямившись и глядя на мужа.
А потом он вдруг начал кричать, прогонял Веру, проклинал жену и Надю.
Паша уговаривала кинувшуюся собирать вещи Веру остановиться, обнимала её и целовала, но девочка уже ничего не слышала. Сегодня ее вера в отца пошатнулась. Он оказался не стеной, за которой можно укрыться, где всегда тепло и уютно, он стал камнями, что, падая, разрывают тебя на куски.
Надюша, испугавшись, тянулась к матери.
Паша взяла ее на руки, отвернулась и тут услышала:
— Убирайтесь все. Змеи подколодные!
Упал на пол костыль, заскрипела кровать, Иван застонал и отвернулся…
…— Прасковья? Верочка? Даже Наденька тут? Что стряслось?! — Николай Федорович, несколько растрепанный, накинувший на себя халат, стоял, распахнув дверь отданной в его распоряжение избы. — Пашенька, да на вас лица нет, заходите! И гроза вот–вот…
Усадив всех как можно удобнее и напоив горячим чаем, доктор потребовал четких объяснений происходящего.
Прасковья, не глядя на дочь, рассказала о своём прошлом. Подробности утаила, не для Вериных они ушей.
— Он выгнал нас. Всех выгнал… Не верит, и не будет верить больше никогда… Зачем она ему всё сказала? Я не понимаю, зачем?! — Паша снова принялась реветь.
— Понимаете, голубушка, — протянул Николай Федорович, — тут дело в чужом счастье, которое грызет и не дает покоя. Не удивлюсь, если тот подполковник бросит вашу Ульяну Петровну у алтаря, поняв вовремя, что она за овощ… Да забудьте вы про неё! Иван сделал глупость, большую глупость, но пока мы все живы, всё можно исправить. Только не сейчас. Держите паузу, дорогая моя, он должен всё продумать, вы тоже. А сейчас, Прасковья Михайловна, прошу вас за ширму. Лягте, там у меня что–то наподобие смотровой. Как–то вы мне не нравитесь… А вы, Верочка, будьте так добры, раскройте тут, в бумаге, печенье, говорят, вкусное. Надо попробовать!..
Вера краем глаза следила, как за ширмой происходит какое–то движение.
— Ну–с, дорогая моя, как я и предполагал, беременность, семь–восемь недель. Вы кормите еще Наденьку? Вот, поэтому не заметили, а между тем нужно беречь себя. Иван пусть там по стенам бегает, скоро устанет. А у вас много дел впереди. Работать будете не так много, больше отдыхайте. Ну а теперь давайте думать, где вас всех разместить!..
… Иван не спал всю ночь, маялся, ворочался в темноте, включал свет, хотел попить чай, но разлил ведро с водой и теперь сидел на лавке, угрюмо размазывая по полу лужу. Рассвело, забранились у окошка воробьи, пора было заниматься коровами, выгонять скот, чистить кормушки… А некому.
Пришла соседка, ничего не спросила, просто помогла во дворе и ушла.
Весь день прошел как в тумане, потом второй, третий. Хотелось есть, но всё, что мог приготовить Иван, это отломить кусок хлеба и посолить его… Иногда подкармливала всё та же соседка, но не баловала, будто просил ее кто…
Через две недели к нему в гости пришел Николай Федорович, осмотрел, потом, как будто между прочим, бросил:
— Знаете, Иван Петрович, война отобрала у вас физическую силу, это ужасно, даже в половину того, что случилось с вами, это кошмар. Но у Паши война забрала, возможно, больше – веру в людей. А потом подарил Верочку, Паша снова стала радоваться и жить, даже вопреки гнету со стороны вашей сестры. Война отняла у неё чувство чистоты и благодетельности. Но вот вернулись вы и подарили ей Наденьку, надежду на то, что семье все же быть, что Прасковья хорошая жена, такой и будет. Но недавно вы перечеркнули самое важное – любовь. Вы более не любите свою жену, да? Всё, что было до этого, мелочи. Важно лишь то, что наговорила ваша сестра. Ну, что ж, значит, и не было любви в вас. Любовь прощает всё, а вы нет… Если тут вообще есть, что прощать… Живите один, если так угодно. У вас больше не будет любви. А вот у Паши, если все сложится хорошо, то родится еще одна девчушка. Мы решили назвать ее Любушкой. Вера, Надежда и Любовь — так, кажется, зовутся три добродетели? Так вот, они скоро все соберутся под одной крышей. Только мама у них не София, но тоже житейской мудрости хватает. Значит, так суждено закончиться вашей истории, жаль. Прощайте, я больше не смею вас отвлекать.
Николай Федорович встал и, чуть поклонившись, ушел…
… С того разговора прошло почти две недели. Ковыляя каждый раз в столовую мимо окошек Николая Федоровича, Ваня замирал на миг, наблюдая за тенями, что плясали на шторах. В его же доме стояла кромешная тьма… Тьма в доме, душе, мыслях. Ночь, день, снова ночь, и не было этому конца…
… Ваня, крепко сжав зубы, шагал к дому доктора. Нога, костыль, нога, костыль, сено–солома, ать–два за своим счастьем, ать–два…
Прасковья встретила его не крыльце. Бледная, измученная токсикозом, она слабо вздохнула и выжидательно замерла.
— Паш, я не хочу так больше… Возвращайтесь обратно, а! Ты и девочки… Я вас люблю, жить не могу без вас… Я всё научился делать сам, я даже приготовить еду могу! Я буду тебе больше помогать. Ты прости меня, за Ульяну, за меня, и давай у нас больше тайн друг от друга не будет…
Паша тогда только пожала плечами, а еще через две недели согласилась вернуться…
… Любаша родилась легко и быстро, словно торопилась воссоединиться с сестрами. Прасковья, довольная, справившаяся со своим главным делом, лежала и умиротворенно смотрела в потолок. А Иван, заглядывая через плечо Николая Федоровича, пеленающего младенца, плакал, только тихо, не так, как голосила голодная Люба.
Три девочки, три продолжения Ивана и его жены, три надежды, веры и три человека, любовь к которым безмерна и всепоглощающа, теперь живут на этом свете, радуются, грустят, тревожатся и растут, а Прасковья и Ваня дарят им всех себя, всех без остатка. Так заложено природой…
Ульяна один раз приезжала к ним, потопталась у ворот, кликнула брата, но тот сделал вид, что не слышит. Он еще не готов разговаривать с сестрой. Может, чуть позже…
Автор: Зюзинские истории
