Когда рано утром по будильнику – полпятого Лена с трудом поднялась с постели и пришла к Феньке – мать сидела на скамеечке у коровы, уже заканчивала дойку.

– Мам, ты чего? Сама же сказала – полпятого доить. 

– Да чего ты там надоишь? Сама я, – буркнула мать. Струя молока звонко била в ведро.

Лена было открыла рот, чтоб ответить, но тут вспомнила слова сестры: чего хочется ей, пускай делает, не перечь…

– Ну, ладно. Пойду тогда чего-нить на завтрак сварганю.

Лена зашла в дом, достала кастрюльку, заварила геркулес. А потом вдруг сообразила, что мама ведро с молоком не донесет, вышла во двор, но мать уже шла, держа в обеих руках по ведерку – видать, распределила молоко в два ведра. Лена ринулась навстречу, подхватила ведра – мать глянула на нее сурово, но ведра отдала.

Только Лена неловко открыла дверь плечом, дверь не поддалась, и чуток плеснулось молоко из ведра.

Мать смотрела сурово, как на самую большую неумеху.

– Вчетверо марлю…вчетверо, да не лей так шибко, не лей. Смотри, каплет у теб с марли-то! Господи, и чему вас только учат! Дай-ка, я сама, – она подвинула дочь, начала процеживать молоко сама.

«Один, два, три, четыре…» – спасибо сестре за совет.

– Ступай, оботри ее ещё разок, да выпаси. Стадо только не прозевай. Ох, Танюхе надо звонить, упустим скотину, – отослала дочь, казалось, с глаз долой.

Настроение у Лены упало. Хоть усчитайся. Так старалась она, да вот – не угодишь. Не успел день начаться, а уже сплошные неприятности.

В первый день мать так и не доверила ей дойку. Молоко Лена отвезла, сдала, солгав матери, что на базаре Липовой продать удалось всего одну банку.

– Так ты вырядилась, как на свадьбу, вот и не взяли. Штаны-то сыми, кто ж у тебя купит, если ты в штанах, как будто стены белила.

Потёртые джинсы маму давно раздражали.

День тянулся. Далее был огород: «Затопчешь всю посадку», уборка двора и курятника «Не пыли, на окна полетит, не отмоешь». На дворе у них было семь построек: дом, сарай, летняя кухня, туалет, сенник и погреб с кирпичным навесом, работы хватало.

«Один, два, три, четыре…»

Потом Лена старательно мыла и терла кухню, отмывала то, что обычно хозяевам уж и не заметно, а гостям сразу бросается в глаза.

– Мам, а баньку так и не построили да? Отец все собирался.

– Да где уж. Мы привыкли…

– А унитаз чего в дом не поставите? Ведь есть выгребная…

– Вот ещё! Не хватало грязи в доме! Не барева, побегаем. 

– Вы ведь обе – не молоды. А зимой? 

– Да ладно тебе. Нам бы вон сенник обшить доскою, да в свинарнике доски поменять. Это дело, а у тебя в голове – одни глупости. 

Так всегда, в первую очередь – скотине б…

Утром следующего дня к корове встала Лена первая. Подоить корову – дело нехитрое. И Лена никак не ожидала, что ее сильные руки, укреплённые долгими годами волейбола, так устанут. Они дрожали, пальцы плясали, аж выпрыгивала из них ложка. Ночью руки гудели. Она доила – мать стояла позади.

– Помазала?

– Помазала.

– Разотри.

– Растерла.

– Не спеши, тяни дольше.

– Тяну.

» Девять, восемь, семь, шесть»…

Она полола, мать была рядом.

– Не так стоишь, траву топчешь. Встань наоборот.

– Хорошо.

– Не отсель тяпкой-то, куда машешь! Ох, горе-горе…

– Вон вишню б подвязала, а то ветки стегают.

–Подвяжу. 

– А чем? Нечем у нас.

– Схожу, куплю верёвку капроновую. 

– И что делать с цыплятами не знаю. Накупила Танька чертей инкубаторских – и зарезать некого. 

Вечером мать садилась на скамейку и грозилась позвонить Татьяне.

– Ох, Танька-Танька, бросила мать. Кому я нужна такая, старая, немощная? Никому мы не нужны, старики, никто нас не поймет. Пока ещё крутишься, так ладно, а сляжешь, так и не нужен.

– Мам, – осторожно начинала Лена, – Разве Таня бросила тебя? Она же временно…

– Да чего я не понимаю? Надоело ей со мной, вот и рвется уехать.

– Так ведь к дочке. И меня вот попросила, переживает за тебя…

– К дочке. А чего у дочки-то? Семеро по лавкам что ли? Мы вот бывало как… Нас две невестки было в доме, и у каждой – грудное дитя. Начинается полка-буряка: в пять утра вставали, сиську сунули, покормили и бегом в поле. Машем тяпкой, поём, и так до вечера. А в голове и думки нет, что дитя твое в пять утра было кормлено, потому что свекруха есть. Она жидкого хлеба нажуёт, в тряпку четвертинку воды сладкой наведёт, сунет ему эту бабку в рот, вот и потерпит до вечера. А когда и с собой брали, положишь в борозду, только и глядишь, чтоб вороны не налетели.

– Я тоже, считай, мам сама детей растила. Всякое бывало. В магазин убежишь, а дома грудная Лиза да пятилетний Колька. Мне помогать было некому. Муж вечно по командировкам.

– Ну так, сама виновата … Зачем уехала? Чего дома-то не жилось? Ведь все есть? Как сыр в масле каталась.

Ох, как хотелось напомнить матери историю своего отъезда. Но Лена не стала – пожалела мать, да и себя тоже. Не хотелось вспоминать прошлые обиды.

А дело было так – Ленку просто не пустили однажды в дом. С вечера не послушалась: вместо сушки сена, ушла в поход с ночёвкой с одноклассниками. Об этом походе прожужжала она матери и отцу все уши. О том, что поход прощальный, о том, как они всем классом готовятся. Но оба пропускали они ее рассказ мимо ушей – сезон сенокосный, не до глупостей.

Вернулась она из похода утром. Дом закрыт на навесной замок. Ушла спать в летницу. Проснулась, постучала в закрытые двери – в доме кто-то есть, но дверь ей не открыли. Пошла вокруг – хотела в окно залезть, а тут Танька в окне.

– Ленка, не нарывайся. Злые оба… Говорят, не пустят в дом.

Ленка села на скамейку, родители ходили мимо, а потом мать встала рядом и начала кричать. О том, что шлялась, а они надеялись на нее, чтоб шла туда, где ночь провела, что – лентяйка, бездарность и чуть ли не гулящая. Кричала она так, чтоб слышал отец. Дескать, вот она какая – строгая мать.

Лена тогда зашла в дом, собрала сумку и пошла на станцию. Следом бежала Татьяна. Но вернуть не смогла. Если б не Танька, Ленка б, конечно, тогда не выжила. Сестра присылала ей деньги. Лена и сама работала вечерами – уборщицей в той самой спортивной школе, в которой в будущем станет заслуженным тренером. Работала и училась. Очень помог ей директор этой самой школы –старый тренер Илья Степаныч. И комнату у старушки знакомой нашел до общежития, и с подработками помогал.

Мать с отцом одумались года через два – тоже начали помогать, обида отошла.

А ещё отчего-то вспоминалось, как однажды приехала она уже с детьми. Лизе, дочке, лет восемь. Ехала она к бабушке воодушевленная, везла подарки.

– Это что за обдергайка? – встретила ее бабушка и дернула за остриженные волосы, – А косы где? Это ж надо – так девчонку испоганить! Село насмешите! Ума-то нет…

Даже смотреть было больно в глаза ребенка. Ей так нравилось это каре, мечтала постричься. И эта материнская обида за дочку поселилась в сердце надолго. Лена тогда и погостила меньше, уж не было желания.

В воскресенье созвонились с Таней.

– Ну, чай уж порывалась меня мама вызывать?

– В первый же день.

– Я так и знала. Ты как?

– Устала, Тань. Потрафляю, да не потрафить. Падаю с ног. Думала – спортивная я вся, сильная.

– Спорт тут не поможет. Спать нужно. А ты не больно-то слушай ее. Она задачи ставит, а сама спать идет после обеда, и ты ложись. 

– Так ведь рассердится. 

– Скажи, траву рвала, дала кабану. Она не проверит, съел ведь. А ещё на лугу полежи, пока Феньку пасешь. А ещё в сарайке другой раз посиди минут пятнадцать, скажешь – управлялась. А если дома сядешь, или перед телевизором – не даст. Иначе не выдержишь, Лен.

Поговорили и ещё. О внучатах Татьяна рассказывала взахлёб, они гулили в трубку. И там взвалила на себя она дела. Это ж Татьяна…

На следующей неделе ещё совершила ошибку Лена – встретилась с Ольгой, пошла к ней в гости, а разрешения у матери не спросила. Мать спала, и Лена решила, что вернётся скоро.

Ольга была рада встрече, набросала на стол. И не такое уж у нее горе-горе, как передала мама. Ну, да, молодые решили переехать. Уж и дом нашли, дело за малым – оформить все.

– Бегут от родителей, как ты когда-то, – улыбалась Ольга.

Они болтали, вспоминали одноклассников, Ольга знала много подробностей. И не заметили, как пробежало время. Проснулся Ольгин отец, мелкими шажками пришел к ним, сел поодаль.

Лена поздоровалась, позвала его к столу.

– Он не слышит, глухой совсем, – сказала Ольга.

Но дед смотрел на часы, пристально смотрел на Ольгу.

– Оль, и всё-таки папа чего-то хочет, – покосилась на него Лена.

– За порядком следит. Все должно быть по заведённым правилам.

– Мы их нарушаем? – спросила Лена.

– Выходит, да. Время – кабану варить на завтра, – она нервно встала из-за стола, достала бак.

Дед тут же ушел к себе, и через минуту раздалось его похрапывание.

Все, как и у них – контроль. Ольга живёт, как и большинство местных – под бдительным родительским оком.

– Оль, пусть уезжает твой сын. Не жалей. Смотрю я на Татьяну, на тебя – шаг вправо, шаг влево у вас – расстрел.

– А я и не жалею. Пускай едут. А я… Так уж чего теперь? Внуков уж ращу. Куда теперь рыпаться, буду жить по их правилам?

Дома ждала ее обиженная мама. Не разговаривала с ней до конца дня. Лена все ждала, что направится она звонить Татьяне, но мать никуда не пошла. Сидела на скамье, сложив руки на фартуке.

Лена села рядом.

– Мам, понимаю… Виновата. Заболтались с Ольгой. Два года ведь не виделись. 

– А у меня тоже подруга была, – вдруг призналась мать.

– Подруга? Ты не рассказывала…

– Померла она рано. Муж убил.

– Муж? О Господи. Это как это?

– Да обычно, как… По пьяни. Гуляли они на излучине у Темки-реки. Мы там часто гуляли. Хорошее место. Березка там есть такая заметная, одинокая стоит. Вот наши там дорожки и раскидывали, молодежные гулянья устраивали. А он приревновал, пьяный был. Ножом и прирезал. Меня не было тогда, я как раз Таньку рожала. Зиной ее звали. Дочка была, а уж сейчас не знаю – жива ни жива дочка.

– А давай съездим туда.

– Куда?

– На место то, берёзу найдем. 

Мать посмотрела на Лену, как на сумасшедшую:

– Далеко ведь!

– Мам, на машине пятнадцать минут езды. А Зина где жила.

– Она из Баренцева. Потому и не знаю о дочке. Но дома я у них часто бывала, там контора наша была рядом и клуб.

– И туда съездим. Спросим – не живёт ли там дочка Зины. Фамилию-то помнишь?

– Как не помнить? Помню. Лопатина Зина. 

Мать разволновалась. Каждый час меняла решения: то – поехали, а то – нечего там делать.

Решили поехать с утра, когда отгонят Феньку. Мать, в кои-то веки, надела серый шитый портнихой на заказ сарафан и светлую блузку, волновалась очень.

В машине озиралась:

– И верно что ли поедем?

Поехали. Проехали убранные поля. Мать видела плохо, но поля и лес вдали сумела разглядеть. А ещё увидела грушевый старый колхозный сад с мелкими блестящими листьями, зелёную горку, с которой каталась ребятня зимой. Может и не видела, просто, память возвращала картины.

Она вдыхала воздух своего края. Уж давно она никуда не выезжала. Чуток попетляв по берегу реки, нырнув в пару ям, они нашли то место у излучины. По берёзе нашли. Была она невероятно высока.

– Ооо. Это ли? – сама себя спрашивала мать, – Река-то прям у берёзки была, а тут…

– Ушла река, мам. Во многих местах реки пересыхают. 

– Это ж надо! И камышей тогда не было никаких. Вот тут сидели, а тут уж вода… 

Мать подошла, погладила ствол толстой березы.

– Это ж надо! Это ж надо, – причитала она.

А потом, задумчиво глядя в окно, сидела в машине. Она мысленно вернулась в прошлое, словно кадры из кинофильма пролетала вся жизнь.

Лена направилась в Баренцево. Дом мать нашла быстро, только сказала, что стал он другим. Дом и правда был, как игрушка — обложен свежим кирпичом.

Лена стукнула кольцом калитки, во дворе отозвались и вскоре калитка открылась:

– Кого вам? – пожилая женщина в цветастом платке стояла во дворе.

– Скажите, а дочка…., – начала было Лена.

– Файка! – вдруг выкрикнула мать.

– Даа,– протянула женщина, – А Вы? А Вы… Га-алина?

– Я. А ты как тут? 

Они уже заходили во двор.

– Так живу… Галина… , – они обнялись, у обеих потекли слезы.

Они прошли в дом.

– Любаша, смотри-ка, Галина это, матери твоей подруга. Помнишь, говорила я.

Оказалось, Фая – третья подруга их, стала свекровью дочери Зинаиды, жила тут со снохой и сыном. А сын Фаины – директор местной лесопилки.

Сидели хорошо, говорили долго.

– А хозяйство-то держите? – спрашивала мать.

– Не-ет. Не хотят дети. Только огород, да курей чуток. И то все изводить хотят… Какими-то елочками хотят огород засадить, да дорожки с лампами. 

– Мам, скоро Феньку пригонят, ехать бы пора, – напоминала, торопила Лена.

– Да пропади оно всё, – махала рукой мать.

Но вскоре сдалась.

Фаина провожала.

– Ох, Галина, как рада я, что все у тебя хорошо. Вон и дочка с машиной какой.

– Да-а, – кивала довольная мать,– Удобная какая машина-то. Как дом. И ведь сама она. Уехала, знаменитым спортсменом стала, вот и есть у ней все.

Лена не поправляла – спортсменом, так спортсменом.

– А сноха у ней – врач, да-а. Таня-то ведь тоже бригадир на птицефабрике, начальник.

– А я знаю. Племянница моя у ней там работает. Так знаю. Уважают они ее очень. Говорят – справедливая. А ведь до чего вы плохо жили, Галь, до чего плохо! Голодные, оборванные. Как вспомню тебя тогдашнюю… , – Фаина отерла глаза, махнула платком, – А теперь вон – прям, красота.

– Да, хорошие дочки у меня. Чего уж…

Лена слышала такую похвалу из уст матери впервые. Танька вечно была в устах матери – несчастной, а Лена, так вообще – непутёвой. На обратном пути молчали обе. Казалось, мать даже стеснялась того, что похвалила дочерей. А Лена боялась спугнуть этот мамин настрой.

Феньку сегодня не пасли дополнительно. Мать была тихой, не командовала, а лишь иногда спохватывалась и спрашивала, сделано ли то или иное дело.

Вечером сели на скамью.

– Мам, а я Таню до сентября отпустила. 

– Вот и хорошо. Пущай развеется, внуки ведь. А со мной-то нелегко ей.

– Да она никогда не жалуется. Ладите, видно. Не то что со мной.

Мать посмотрела на Лену удивлённо.

– Ладим? Ох. Всякое было. 

– И ругались?

– Ещё как!

– А я думала мирно у вас все.

– У нас копромисс, – сказала мама новое для себя слово.

– Ух ты, какие ты слова знаешь! 

– Это не я, это Танюшка. Было три коровы, стала одна – копромисс. Копали руками, теперь платим за культиватор – копромисс. Кабанчиков редко берём – он жа. В общем, я уступаю, вот и она. А знаешь, что думаю: вот помру я, она тут же все хозяйство распродаст. Надоело ей все. Так может и не тянуть, а? Как думаешь?

Такого поворота Лена от матери не ожидала. То про доски к сеннику, а то…продать…

– Ты серьезно, мам? Или проверка это какая?

– Да какая проверка! – она откинулась на скамье, посмотрела вдаль, – Я уж давно об этом думаю. Все кажется, есть пока силы, так надо ломаться. Так и проломались всю жизнь сами, боялись с голодухи околеть. А теперь вот и Танюшка… и ты. Но ведь времена-то изменились… Все думали мы, что без наших сбережений дети и внуки пропадут, а они вон и не думают пропадать, живут лучше нашего. 

– Признаюсь, мам – устала я тут на хозяйстве. Чего уж. А Татьяна уж в перевалку ходит, раньше не ходила.

– Да. Вижу. Получилось, что не хозяйство – для детей, а дети мои – для хозяйства. Она уж давно молоко барчукам сдает, а мне все врёт, что торгует. И тебя вот подучила.

– Так ты знаешь? 

– Знаю. Чего уж… 

– Хочешь ещё тайну про Таньку выдам?

– Тайну? Какую?

– Она калоши тебе новые купила, а сказала, что старые заклеила.

– Да ты что! Вот ведь! Это ж надо. А я, дура, верила, что двадцать лет их ношу, что отцовы ещё, – и сказала это мать совсем не так, как сказала бы раньше. Прощая на ходу, сказала.

На следующий день застала Лена возле радиоприемника всхлипывающую мать. Такой сильно плачущей она ее, пожалуй, и не видела.

– Мам, что случилось? – поставила ведра с молоком на скамью.

Мать утирая слезы, всхлипывая трижды к ряду, ответила:

– Историю тут рассказали. Притчу, значит…

– Господи, что за притча такая? 

– Не перескажу, наверное. В общем, одна бабенка молодая велела мужу мать убить, а то мол брошу тебя. А тот слабохарактерным был, взял да и убил. А жена ему не верит, принеси, говорит, сердце материнское. В доказательство, дескать. Вот он вырезал сердце, несет в избу, да и запнулся о порог. А сердце это у него в руках и заговорило: «Осторожно, сынок. Не ушибся ли?»

Мать прикрыла лицо руками, заплакала опять. Лена подошла, обняла маму.

– Лен, бушь звонить Танюшке-то, – сквозь всхлипы проговорила мать, – Так скажи: приедет, продадим Феньку, а Борьку зарежем. Хватит уж… 

***

– Але, как вы, Лен? Не сдохла там еще? 

– Все нормально,Тань. Не волнуйся. Новости есть. 

– Новости? Какие?

– Их несколько. Первая – мама знает про молоко. Ну, что не продаешь на Липовой. Это не я, я не говорила, она давно уж знает.

– Знает? Ничего себе… А ещё что за новости?

– Она знает про калоши.

– Откуда? Тоже давно знает?

– Нет, это уже я выдала. 

– Лен, чего у вас там происходит? Может приехать мне?

– Ничего не происходит. Вернее, всё идёт нормально. Вечером телевизор смотрим. Не надо приезжать, что ты! Хорошо все.

– Ладно. Это все новости?

– Нет. Ещё есть. Это уже мать просила передать: приедешь, корову продавать будете, и кабана резать. 

– Ле-ен… У вас точно все в порядке?

– В полном. Не волнуйся, дорогая сестрица. Все в полном порядке. Просто, наверное, мама скучает по тебе, и поняла, наконец, как сильно она тебя любит. И меня. Нас с тобой любит. 

– Больше, чем Феньку?

Обе сестры рассмеялись до слез …

***

🙏🙏🙏

Человек любит свою мать, почти не сознавая и не чувствуя этого, потому что это для него так же естественно, как дышать. Никакая другая привязанность несравнима с этой. Но сколько сложностей, сколько….

Делитесь историей, друзья, если она понравилась.

Автор: Рассеянный хореограф