Татьяна тихо объяснила:
— Понюхайте людей, которые болеют. От них идёт запах отчаяния. Просто надо уметь понимать, откуда берётся это отчаяние. Понять это непросто, почти невозможно, но…
Доктор проявил любопытство:
— Вы ведь многим помогаете, я знаю. Не зря же я к вам приехал. А почему себе не поможете? Простите за такой прямой вопрос, но мне кажется, это какая-то несправедливость.
Таня пожала плечами:
— Не могу я себе помочь. Это травами не лечится. Потому что это вовсе не болезнь. Это скорее последствие того, как мозг работает. Бывает ведь так — напугали человека или что-то случилось, и он стал немым. Или заикается всю жизнь. Так и у меня, вот только я видеть перестала.
Это был единственный случай, когда Татьяна вообще заговорила о своей слепоте. И то лишь потому, что не смогла не ответить человеку, которого ожидала скорая смерть. Он источал такое безысходное отчаяние, что Таня словно видела внутри него настоящий пожар. Ему оставалось совсем ничего.
***
Сегодня Татьяна, как всегда по выходным, отправилась в лес. Рядом с ней шёл Мурат — здоровенный лохматый пёс. Умная, воспитанная собака, но порой, когда никто не наблюдает, позволяет себе побаловаться и побегать как щенок.
Таня с улыбкой прислушивалась к его прыжкам, знала…
— Мурат! — только скажет, и пёс в ту же секунду оказывается рядом, подставляет ей свой бок.
В деревне, неподалёку от которой жила Татьяна, все считали её старухой. По-другому, как “баба Таня”, к ней никто не обращался. Она никогда не возражала, только ниже натягивала платок, чтобы лица видно не было.
И никто не знал, что ей всего лишь в следующем году исполнится пятьдесят. Ну и пусть думают, что бабушка — вопросов меньше.
Таня замерла. Как вкопанная.
И Мурад тут же – ни звука, ни шороха. Словно застыл пёс рядом, чутко ловя каждый звук. Таня вслушалась в тишину, что звенела в ушах. Мир без красок давно уже обострил ей слух до предела – каждый шелест, каждый далёкий вздох теперь звучал отчётливо, почти оглушительно.
Где-то там, вдалеке, рокотал мотор. Тяжело так, надсадно. И, кажется, всё ближе… ближе… Неужели прямо к её дому?! Да не может быть!
Мурат, здоровенный её защитник, ткнулся мокрым носом в ногу, прижался всем своим лохматым телом. Тут я, мол, хозяйка, не бойся.
«Хоть бы мимо… хоть бы не к нам…» – мелькнуло тревожно в Таниной голове. Но нет. Мотор надрывно взревел последний раз и затих. Прямо у их калитки.
Пошли. Вдвоём. К воротам. Благо, отошли от дома всего ничего.
Что-то не так. Ох, не так. Тревожно на сердце, будто камень холодный кто положил. Обычно, когда за помощью ехали, Таня совсем другое чувствовала – тёплое какое-то, разливалось по телу, чувство нужности. А сейчас… сейчас будто саму беду привезли. Чёрную, липкую, от которой холодок по спине.
Хлопнула дверца машины. И голоса. Резкие, злые.
Мужской, усталый, с отчётливой хрипотцой:
— Зачем ты это делаешь, а?! Ну сама подумай… Если уж врачи руками развели, какая, к чёрту, бабка из этой глухомани мне поможет?! Ты хоть понимаешь?..
Женский, приторно-сладкий, аж до тошноты:
— А вот тут ты, дорогой мой, совершенно не прав! Ой, как не прав! Ты только представь, какая картинка получается – ну просто загляденье! Я же тебя столько по докторам таскала, по светилам столичным – ах, какая заботливая жена, да-да! А толку-то – пшик, ноль! И вот я, вся в праведном отчаянии, хватаюсь за последнюю соломинку, за надежду вот эту призрачную! Везу тебя к этой… ведунье местной. Вдруг её нетрадиционная медицина сотворит чудо, а? И снова я – самоотверженная, любящая супруга! А то, что ты тут загнёшься, а не в нашей уютной квартирке… так это даже лучше, согласись! Свежий воздух, природа кругом… Может, даже успеешь насладиться красивыми закатами напоследок. Видишь, как я о тебе позаботилась? Даже кресло твоё притащила!
Он усмехнулся, горько так, что у Тани сердце сжалось:
— Дрянь ты, конечно… И зря распинаешься. Счета-то все тю-тю. Заблокированы. До копеечки.
Женщина рассмеялась. Противно, визгливо.
— Пустяки, дорогой! Я подожду. Недолго осталось. Как вступлю в права наследства, так и блокировочка твоя сама собой испарится. Растает, как дым! А ждать, думаю, придётся совсем недолго. Ох, если бы ты только знал, как ты мне осточертел! Как поперёк горла стоишь! Сил моих больше нет на тебя смотреть! Понимаешь ты вообще, что это такое – жить и знать, что рядом с тобой… почти труп?!
Мужчина тяжело вздохнул. Голос его был едва слышен, но полон такого ледяного презрения, что Таня невольно поёжилась:
— Может, ты и права… Уж лучше здесь, среди зверей диких, чем с такой гиеной, как ты. Уезжай.
Снова хлопок дверцы, уже сильнее. Мотор взревел, и машина, взвизгнув шинами, рванула с места, быстро удаляясь.
Татьяна окаменела. Этот женский голос… Она его знала! Ну конечно! Эта самая женщина приезжала к ней как-то… год назад? Просила какой-нибудь такой травки… особого сбора… чтобы медленно, но верно… мужа со свету сжить. Деньги предлагала большие, очень большие, дура, не понимая, что не всё в этом мире деньгами меряется. Особенно жизнь.
И тут же – другой голос, совсем рядом, за калиткой. Мужской. Тот самый, что только что отвечал женщине.
— Здравствуйте… — Голос незнакомца дрогнул, в нём слышались боль и растерянность. — Простите, меня тут… того… выкинули. Прямо как мешок ненужный. А сам я… никуда. Не могу.
Таня вздрогнула всем телом. Голос… этот голос она тоже знала! Точно знала! Но откуда? Память, как назло, упрямо молчала, не подкидывала ни единой спасительной зацепки. Пустота.
— Здравствуйте… — ответила она, стараясь, чтобы её собственный голос не дрожал.
Они с Муратом подошли ближе. Пёс тихо зарычал, напрягся – Таня чувствовала это каждой клеточкой. И понимала почему. Мужчина, судя по всему, сидел прямо на сырой земле. Ему нужно было помочь. Пересадить в коляску – ведь та стерва что-то там про кресло говорила.
Таня быстро, привычно ощупала пространство вокруг себя длинной палочкой. Так… ага, вот оно. Кресло. Наклонилась, нашла знакомые по чужим рассказам рычажки, несколько щелчков – и вот уже коляска готова к использованию. Не впервой ей с такими штуками дело иметь, сколько их перевстречала, приезжих-то, с похожими судьбами и аппаратами. Подкатила коляску как можно ближе к мужчине.
— Садитесь, пожалуйста.
— Да как же я… — в голосе отчаяние. — Не за что ведь и ухватиться-то… Руки не держат.
— Мурат, помоги! – Твёрдо, не терпящим возражений тоном скомандовала Таня.
Татьяна услышала, как мужчина недоверчиво хмыкнул – она это кожей почувствовала, этот звук недоверия. А потом… потом изумлённый, почти восхищённый выдох:
— Пёс?.. Да ты… ты ж умнее иных людей будешь! Некоторых так точно!
Послышалось натужное сопение, кряхтение – и вот он, обессиленный, наконец-то обрёл опору в своём инвалидном кресле. Тяжёлый выдох.
— Вам сейчас всё равно никуда не деться, — Таня произнесла это тихо, но твёрдо. — Да и не стоит пытаться. Давление у вас… скачет, как сумасшедшее. Скоро совсем худо будет.
Она осторожно, почти невесомо, коснулась его лба прохладной ладонью. Мужчина дёрнулся, как от неожиданного укола.
— А… вы-то откуда знаете?! — в его голосе смешались удивление и плохо скрытое недоверие.
Что-то больно царапнуло Таню внутри, занозой засело где-то глубоко в груди. Вот оно! Сейчас! Память, упрямица, почти подкинула ответ, такой знакомый, такой… И снова ускользнуло, растаяло, словно утренний туман. Тьфу ты!
Таня почувствовала, как внутри закипает глухая, бессильная злость. Впервые с ней такое! Она, которая помнила каждый листок на дереве, каждый оттенок запаха, каждый голос, что когда-либо слышала… И вдруг – такой провал! Словно мозг решил сыграть с ней злую, издевательскую шутку. Проклятье!
Это было так давно… целая вечность, кажется, утекла с тех пор. Тридцать лет. А если уж совсем по-честному – почти тридцать один год стукнул с того самого дня.
Тогдашняя Таня – девчонка совсем! Юная, красивая, с глазами, что горели неугасимым огнём, и планов – громадьё! В город рванула, как на крыльях. Учиться! Работать! Весь мир покорить – не меньше!
И там… там, всего через два каких-то жалких дня, как в омут с головой – Он.
Он стал для неё всем: воздухом, которым она дышала; светом, что разгонял любую тьму; самой жизнью, пульсирующей в каждой жилке. И он любил. О, да, она это чувствовала, знала наверняка, каждой клеточкой своего существа.
А потом… потом было счастье. То самое, настоящее, от которого хотелось петь и летать, от которого крылья за спиной вырастали сами собой. Таня забеременела. И она неслась к нему, не чуя под собой ног, словно на пожар, чтобы обрушить на него эту новость, это чудо, это общее, их будущее счастье, что вот-вот должно было их накрыть с головой…
А увидела…
Увидела его. В их постели. С другой.
Это был не просто удар под дых, выбивший разом весь воздух. Это был обвал. Начало конца. Прямая, вымощенная битым стеклом, дорога в безумие.
Таня вылетела на улицу, как ошпаренная кошка. Куда? Зачем? Не разбирая дороги, не видя ничего перед собой. Просто бежала, бежала, бежала, пока хватало сил, пока ноги не подкосились. Иногда останавливалась, сгибаясь пополам, – её рвало желчью и горьким отчаянием, как последнюю пьянчужку, перебравшую дешёвой отравы.
Уйти! Скрыться! Чтобы ни одной живой души не видеть! Никого!
Добралась, сама не помня как, до реки. До того самого места, их места, где они так часто сидели с Игорем… Рухнула ничком на жухлую траву, вжимаясь в холодную, сырую землю. А солнце… солнце било в глаза. Но какое-то оно было… туманное, блёклое, некрасивое до отвращения. Словно подёрнутое грязной пеленой. Безжизненное. Мёртвое.
Какие-то люди… случайные прохожие… наверное, они и вызвали «скорую» и милицию. Девушка. Ещё живая, но уже не шевелится. И глаза… глаза мёртвые. Пустые, как выжженная степь.
Таня потом ничегошеньки не помнила из тех страшных, чёрных дней. Только темноту. Густую, липкую, как смола, обволакивающую со всех сторон. И страх. Животный, первобытный страх, от которого стыла кровь в жилах.
Какие-то неясные фигуры в белых халатах, уколы, от которых туманилось сознание, бесчувственные осмотры… Кто-то что-то говорил казённым голосом про ребёнка… что она его потеряла…
Да не теряла она ничего! У неё и не было никогда ничего!
Всё, что было до этой беспросветной темноты, – стёрлось, выжглось калёным железом из памяти. И никогда, никогда больше не всплывёт. Не должно.
А сюда… сюда она попала почти случайно. Какая-то сердобольная старушка в том казённом доме, куда её определили – то ли приют это был, то ли больница для умалишённых, уже и не разобрать, – всё рассказывала ей тихим, скрипучим голосом про свой домик в деревне, далеко-далеко, про травы целебные, что под ногами растут, про тихую, размеренную жизнь…
У Тани тогда не было ни-ко-го. И ни-че-го. Пустота.
Кроме разве что ветхого, полуразвалившегося домишки где-то за двести вёрст от проклятого города, который, поди, уже и сравнялся с землёй.
И она решилась. А что ей было терять-то?
Нечего.
Таня собиралась. Готовилась. Словно перед прыжком в ледяную воду. Каждый день – маленькая тренировка духа, воли. Да и тела тоже.
Доктор, старенький уже, покачивал головой, глядя на неё с сочувствием:
— И как же ты там будешь, девка? Одна-одинёшенька?
— А как-нибудь, — отвечала Таня, упрямо вздёрнув подбородок. — Люди ведь живут. И я проживу.
— Ну, может, оно и к лучшему обернётся… — вздыхал он. — Авось, тамошняя тишина, травы эти твои… что-нибудь да помогут. Глядишь, и зрение вернётся. Хотя, конечно, случай твой… Уникальный, что и говорить. Тебе бы к профессорам, в столицу… Я вот за всю свою долгую практику только раз о подобном и слышал, да и то… краем уха.
Таня замерла, вопрос сорвался с губ прежде, чем она успела его обдумать:
— Доктор… а в том случае… про который вы говорите… зрение-то вернулось?
Он отвёл взгляд.
— Нет. Не выдюжила та женщина. Померла. Всего-то пять лет незрячей прожила и… сама руки на себя наложила. Понятное дело, тяжело это… Но ты не отчаивайся, слышишь? Чудеса… они ведь иногда случаются. Обязательно случаются.
И Таня старалась. Ох, как она старалась! Карабкалась из этой тьмы, цепляясь за каждую травинку, за каждый шорох. Вспоминала обрывки рассказов той словоохотливой старушки из приюта, что когда-то приютил её, сломленную. Нюхала, пробовала на язык каждый корешок, каждый листок. А потом… потом ей стало казаться, что она и так, без подсказок, понимает язык трав. Каким-то шестым, звериным чутьём угадывала их силу, их предназначение.
Один раз, помнится, мужика от живота скрюченного спасла, другой – бабку от кашля, что третий год её донимал, житья не давал.
Денег она за свою помощь никогда не брала. Если оставляли продукты – муку там, крупу, сахар – благодарна была. От чистого сердца.
А потом один из тех, кому помогла, вернулся. И привёз ей Мурата.
Пёс тогда ещё щенком был неуклюжим, лопоухим. Но стоило ему ткнуться мокрым носом в Танину ладонь, лизнуть её шершавым языком, как она сразу поняла – вот он. Её самый лучший, самый верный друг. На долгие-долгие годы.
В доме своём Таня ориентировалась теперь превосходно, каждый угол знала, каждую половицу скрипучую.
А вот мужчине, этому нежданному гостю, становилось всё хуже и хуже. Дыхание прерывистое, хриплое.
Таня быстро, привычными движениями, заварила какие-то свои травы, отвар получился тёмный, пахучий. Поставила чашку перед ним.
— Пей.
Он поморщился, отвёл нос.
— Фу… Воняет-то как… отрава какая-то!
— Пей, говорю! — голос Тани стал жёстким, не терпящим возражений. — Пока ещё воняет – значит, есть шанс. Как вонять тебе перестанет, так и пить уже поздно будет. Совсем поздно.
Мужчина, помедлив, всё же взял чашку дрожащими руками и выпил. Залпом, морщась.
Таня махнула рукой в сторону топчана:
— А теперь ложись. Уснёшь сейчас. Сон – лучшее лекарство.
Он послушно, как ребёнок, перебрался на широкий деревянный диван, застеленный толстым, самотканым тюфяком. Почти сразу же Таня услышала его ровное, глубокое сопение. Уснул.
Она облегчённо вздохнула, расправила плечи. Стянула с головы тяжёлый платок, потом ещё один, поменьше. Скинула мешковатую, не по размеру, куртку. Она всегда так укутывалась, когда выходила на улицу или если кто чужой в дом заглядывал. Чтобы вопросов поменьше задавали. Чтобы не лезли в душу.
Кто же он такой, этот гость незваный? И почему его голос… почему он кажется ей таким до боли знакомым? Словно заноза в сердце…
Татьяна присела на краешек стула рядом с диванчиком. Осторожно, едва касаясь, положила руку на лоб спящего мужчины. Горячий…
И тут же глаза её резануло так, словно в них сыпанули битым стеклом.
Она отдёрнула руку, как от огня.
Быть не может! Неужели?!.. Человек… оттуда? Из той, прошлой, вычеркнутой жизни?! Нет, нет, это ошибка!
Дрожащей рукой Таня снова коснулась его лба.
И снова – жгучая боль в глазах, такая, что слёзы брызнули. Огонь! Настоящий пожар разгорался внутри, в самой глубине её существа, и эта боль, это жжение всё нарастало, нарастало, никак не хотело успокаиваться. Она чувствовала, как бешено колотится сердце, как кровь стучит в висках, как шумит в ушах, заглушая все остальные звуки…
Он застонал во сне, что-то неразборчиво пробормотал.
— Игорь?.. — выдохнула Таня одними губами. Имя, которое она столько лет пыталась забыть, похоронить на самом дне памяти.
Мужчина на диване резко открыл глаза. Мутный, неверящий взгляд.
— Таня?.. Не может быть… Это… это какой-то бред! Сон! Ты же… ты же умерла! Много лет назад! Я… я ведь искал тебя! Всех на ноги поднял, понимаешь?! А мать… она мне даже могилу твою показывала! Я тогда чуть с ума не сошёл… У меня дома доктора дежурили, месяцами… Таня!
Татьяна молчала, только плотнее смежила веки. Так было немного легче. Совсем чуть-чуть.
— А я и умерла, Игорь, — голос её был тихим, почти шёпотом, но каждое слово отдавалось в оглушающей тишине комнаты, как удар колокола. — Умерла. В тот самый момент, когда увидела тебя… там… в постели с другой. И ребёнок наш… он тоже умер. Вместе со мной.
— Таня! В какой постели?! О чём ты?! Ничего не понимаю! Какой ребёнок?! Что ты такое говоришь?!
— Тогда… в тот самый день… я узнала, что беременна. Мы должны были встретиться вечером, помнишь? Но я… я не могла ждать. Побежала к тебе домой, как сумасшедшая, чтобы рассказать… Мама твоя сказала – ты у себя. Я поднялась, а там…
— Погоди! — Игорь рывком приподнялся на локте, лицо его исказилось. — Погоди! В тот день… когда мы должны были встретиться вечером… в тот день, когда ты пропала… Ты никак не могла меня видеть! Ни с кем! Я же уехал рано утром! Вернулся только к восьми, бегом на наше место, под часы… Так боялся, что ты меня не дождёшься! Прибежал – а тебя нет. Я в общагу твою – и там нет! Я тогда психанул, подумал, что ты… что ты решила меня проучить, наказать за что-то… А я ведь, между прочим, за подарком тебе ездил! Помнишь, ты очень хотела те старинные часы с кукушкой? Говорила, что это символ… символ настоящей семьи. Вот я и решил… что буду просить твоей руки не с кольцом банальным, а… с этими часами.
Глаза уже не жгло так невыносимо. Теперь на них будто кто-то сильно надавил тяжёлыми пальцами. И держал. Не отпускал.
— Но… там… тогда… в комнате… кто-то был… — прошептала Таня.
— В тот день, — голос Игоря дрогнул, — приезжал мой двоюродный брат. Серёга. Очень на меня похож, особенно со спины… Эх, мама, мама… Видимо, очень она тогда обрадовалась, подвернувшемуся случаю… поняв, что сможет нас… расстроить. Навсегда. Тань… Танюша… что с тобой-то случилось потом? Почему ты…
И она заговорила. Рассказала всё. Не открывая глаз, словно боялась, что если откроет – этот хрупкий мир, только-только начавший обретать смысл, снова рассыплется на мириады острых осколков. Говорила всё, что помнила. И даже то, что, казалось, уже давно забыла, выжгла из памяти.
— Девочка моя… — голос Игоря был полон такой нежности и боли, что у Тани снова перехватило дыхание. — Натерпелась-то ты сколько… Но как… как ты могла подумать, что я… что я мог?! Ты же знала! Знала, что я любил тебя больше всего на свете! Больше жизни!
Таня резко открыла глаза. И закричала. Пронзительно, отчаянно. И тут же обмякла, теряя сознание.
Мурат, дремавший у её ног, подскочил, заскулил, ткнулся носом ей в лицо.
А Игорь… Игорь сполз с дивана на пол. Беспомощно. После той аварии, что случилась через несколько лет после её исчезновения, он так и не смог полностью восстановиться. Ходить почти не получалось, да и вообще… с каждым годом становилось всё хуже и хуже.
— Таня! Танюша! Очнись!
***
…Целый год прошёл с того дня. Год, который изменил всё.
Татьяна медленно приходила в себя. Глазам всё ещё было больно, очень больно, но она понимала… чувствовала… вокруг больше не было той непроглядной, удушающей чёрной черноты. Она видела. Сначала – только расплывчатый свет, потом – мутные, дрожащие очертания предметов. Моргнула раз, другой… Уже немного лучше. Предметы стали обретать форму, цвет…
— Я вижу… — прошептала она, не веря. — Я… вижу!
Игорь, который всё это время был рядом, не отходил ни на шаг, вдруг отчаянно, до хруста в костях, захотел жить. Жить по-настоящему!
— Танюш! Мы же ещё совсем молодые, слышишь?! Я встану! Я обязательно встану на ноги! Я обману все эти болячки проклятые, обещаю! Мы будем вместе, понимаешь?! У нас ещё есть… ну, лет двадцать, а то и больше! Вся жизнь впереди! Тань!
Она улыбалась сквозь слёзы, которые теперь были слезами счастья.
***
Инга билась как рыба об лёд. Ей позарез нужны были деньги. Или хотя бы документы Игоря, чтобы оформить его «смерть» и вступить в наследство. Дать на лапу кому следует, чтобы справку нужную выписали. Она ведь его уже «похоронила» мысленно. Или, на худой конец, если не хоронила официально, то пусть скажут, кто его хоронил и где его могила. Ей сейчас главное – бумаги.
Она промоталась почти два года за границей со своим очередным богатеньким любовником. А потом выяснилось, что у него, оказывается, есть старая, но очень зубастая жена, которая в один прекрасный день просто перекрыла ему финансовый кислород. И Инга, поджав хвост, вернулась сюда, в эту глухомань. Думала, что уж тут-то, с Игорем, всё будет тип-топ, он-то давно должен был отдать концы. Но о смерти её драгоценного муженька почему-то никто ничего не знал.
«Ну ничего, — злорадно подумала Инга. — Сейчас я сама всё устрою. Быстро и эффективно».
Она уже битый час нарезала круги по раздолбанной просёлочной дороге, никак не могла найти тот самый заветный домик. Всё вокруг изменилось, как будто её и не было тут вовсе. Какие-то новые постройки, лечебница какая-то выросла на пустыре, дома строятся… Тьфу ты!
Вон, кажется, машина едет. Надо спросить у них, а то так и до ночи можно плутать.
Автомобиль остановился рядом, и Инга, недолго думая, выскочила из своей машины навстречу водителю.
— Здравствуйте! Скажите, пожалуйста, тут раньше бабка-травница жила… Не могу дорогу к ней найти, всё переменилось…
Водитель медленно снял тёмные очки. Усмехнулся.
Инга отшатнулась, как от удара.
— Игорь?! Это… это что, шутка какая-то?! Розыгрыш?!
С пассажирского места неторопливо вышла женщина. Красивая, статная, хоть уже и в возрасте, не девчонка какая-нибудь смазливая. Спокойно так посмотрела на Ингу.
— Ну я травница. Чего хотели-то? — голос тихий, но с какой-то внутренней силой.
Инга перевела взгляд с Игоря на неё, потом снова на Игоря.
— Это… это вы?! Да нет, что за бред! Вам же… вам же девяносто лет в обед должно быть! Игорь! Ты… ты почему ещё жив?!
Он рассмеялся. Спокойно, даже весело.
А Инга вдруг поняла, как глупо и жалко она сейчас выглядит. Но разочарование, злость, обида были настолько сильными, что она не выдержала и закричала, срываясь на визг:
— Да не может этого быть!!! Врачи же говорили – полгода, максимум год, и всё! Конец! Слышишь меня?!
— Я-то слышу, — Игорь перестал смеяться, посмотрел на неё внимательно, почти с жалостью. — А вот ты теперь послушай меня. Дом тот, в котором ты меня оставила подыхать… он вообще-то всегда моим был. Я, кстати, при разводе тебе его оставил. Великодушно. Так что – живи. Там, на столике в прихожей, свидетельство о расторжении нашего брака найдёшь. И документы на дом. Всё твоё. Живи и радуйся. А вот денег… денег нет. И не будет. Ни копейки.
— Я не дам тебе развод! — взвизгнула Инга.
Игорь только усмехнулся.
— Инга, не смеши мои тапочки. Я уже полгода как женат. На любимой женщине.
Он обнял Таню за плечи, и они, не оборачиваясь, пошли к своему дому. А Инга так и осталась стоять посреди дороги, открыв рот, не в силах вымолвить ни слова.