Маленькие души находят тебя, будь то из твоей утробы или из чужой. (Шерил Кроу)
Мне было тринадцать, когда мама сказала, что беременна и через четыре месяца у меня будет братишка.
Сказать, что я обрадовалась, значит, промолчать. Я была безумно счастлива, пританцовывала вокруг неё, визжала и всё хотела сильно-сильно прижать её к себе, но боялась навредить малышу. Так и носилась по комнате, не зная, как выплеснуть эмоции.
С четырёх лет я мечтала о младшем брате. Я даже загадывала его на Новый год, писала Деду Морозу: «Я вела себя хорошо, подари мне братишку».
Но время шло, а братишка так и не появлялся. Мама говорила, что надо подождать. Папа шутил, что это я сейчас хочу, а потом наиграюсь так же быстро, как с игрушками.
Иногда он ложился на кровать и изображал плачущего малыша. Я всегда хохотала до упаду. А он говорил: «Чего смеёшься? Я описался, надо поменять подгузник».
Он вообще раньше был таким весёлым, всё время что-то придумывал. Но иногда мне кажется, что я что-то путаю. Потому что, не может тот весельчак и балагур, быть таким молчуном, каким он есть сейчас. Когда начинаю сомневаться и думать, что это плод моей детской фантазии, я достаю фотографии — мама раньше распечатывала и складывала в альбом.
С глянцевых карточек на меня смотрят счастливые родители. Папа поднял меня на одну руку, я доверчиво обнимаю его за шею.
Второй рукой он держит маму за ладонь, а она смеётся. От этой фотографии веет искренним счастьем, идиллией.
На других фотографиях так же: вот мама накладывает отцу салат, и он смотрит на неё с такой нежностью. Вот он дарит ей цветы, она улыбается так, что я чувствую теплоту, хотя фотографиям больше двадцати лет.
Для кого-то это просто фотографии. Просто люди, обычная семья. Я же чувствую исходящее от них тепло. Потому что они переносят меня в те далёкие годы, когда это тепло было повсюду. Это было моей естественной средой обитания, если говорить научным языком.
Всё сломалось тогда, когда мамы не стало. Я не сразу поняла, что случилось. Почему папа не взял меня встречать её и Глеба из роддома? Почему он вернулся только с Глебом? Почему вместо радости он ходит понурый и уже несколько дней не бреется? Он был настолько… ледяным, что я боялась к нему подойти.
В тот день, когда он принёс Глеба домой, он сообщил, что мамы больше нет. И что завтра похороны.
Я помню, как стояла посередине их с мамой спальни и почему-то разглядывала его свитер, который видела тысячу раз. Заметила зацепку на нём и машинально подумала, что надо спрятать. В детской кроватке спал Глеб, посасывая во сне соску.
Я смотрела на отца и не могла понять его слов. Как будто до мозга они долетают, но дальше не проходят, отскакивают. Потом снова пытаются проникнуть в меня и снова отскакивают.
Потом я закричала. Не помню, что кричала, может, просто орала без слов. Помню, как папа сгрёб меня в охапку, сильно прижал к себе, и было трудно шевелиться. А потом его начало трясти, как стиральную машинку у бабушки в деревне. Это остановило мой крик, и уже я успокаивала его тем, что не ору.
Не знаю, как долго мы так стояли, но вскоре проснулся Глеб и заплакал. Мы с папой смотрели на него и как будто не понимали, кто это и как здесь очутился.
— Возьми его, — срывающимся голосом сказал папа. — Я приготовлю смесь.
Я неумело подняла Глеба на руки. Он некрасиво открывал беззубый рот, вертел головой. И был такой жалкий и беспомощный.
Не знаю, откуда у женщин берутся знания, как правильно держать ребёнка. До этого дня я никогда не держала новорождённых малышей, но, ни на секунду не сомневаясь, взяла так, чтобы маленькая головка лежала на моём локтевом сгибе. Я нашла выпавшую соску, пыталась вновь вложить её в ротик, но он упорно выталкивал её языком. Я принялась качать его на руках, но он не успокаивался.
Через несколько минут, показавшихся мне часом, пришёл отец и вложил в мою ладонь бутылочку со смесью. Я села на кровать и стала кормить братишку.
Прошло уже семнадцать лет, но мне до сих пор иногда кажется, что я сижу на той кровати и кормлю его из бутылочки.
Наверное, только благодаря братишке я не сошла с ума от боли. Я отчаянно скучала по маме, рыдала ночами в подушку. Кормила Глеба и ставила напротив её фотографию в рамке. «Смотри, я справляюсь! Смотри, как он вырос!». Я рассказывала ей о том, что мы сегодня делали, а потом добавляла: «Да ты и сама всё видишь, мам». Я обессиленно кричала: «Мама, что мне делать?!», когда не могла его успокоить.
Сейчас я понимаю, что сама была ещё ребёнком. Смотрю на нынешних подростков, беззаботно хохочущих возле школы или прожигающих время на фудкортах, и вспоминаю себя.
После уроков я неслась домой. Там была моя душа, моя радость. Глебчик. Залетала в квартиру, бросала рюкзак в угол, быстро мыла руки и брала его на руки, не боясь, что он испачкает мне школьную форму — поднять его на минуту раньше было важнее.
Бабушка, которая сидела с ним до обеда, торопливо собиралась домой, попутно рассказывая мне про то, во сколько он поспал, когда поел, и объясняя, что она приготовила на ужин. Я слушала вполуха, больше сюсюкаясь с Глебом, который всегда встречал меня улыбкой, освещающей весь мой мир. Я дула ему на животик — он забавно ёжился и смеялся. Я делала ему в подмышку «ббб-рррр» и он хохотал, а вместе с ним и я.
Мне кажется, что если бы не Глеб, то я разучилась бы смеяться. Как папа. Но глядя на брата невозможно было не улыбаться. Это сейчас он высокий — выше меня — и худой. А тогда был пухлячком с круглыми щёчками и глазами на пол лица.
Часть уроков я делала на перемене, часть — в промежутке, когда Глеб засыпал. Но таких моментов становилось всё меньше — братишка рос. Тогда мне оставалась только ночь. Я сама не понимаю, как умудрилась получить аттестат всего с тремя четвёрками. А потом ещё отучиться в институте. Ведь все детские «радости» доставались мне. Режутся зубки, болит животик, не спится и что-то беспокоит. Всё это было на мне. Из своей комнаты я переехала в родительскую спальню и спала с братишкой в обнимку — так было проще: до трёх лет Глеб был беспокойным.
Как-то так сложились дела в нашей семье. Отец много работал. Бабушка помогала с готовкой и с Глебом. Но основная нагрузка по воспитанию братишки была на мне. Так же как уборка и стирка.
Сейчас, когда мне самой уже тридцать лет и я готовлюсь стать мамой, я понимаю, что для подростка это было огромной нагрузкой. Я не знаю, как буду вмещать в одну жизнь заботу о ребёнке, муже и бытовые дела. А ещё ведь хочется изучать что-то новое, или, говоря современным языком, самореализовываться.
Но тогда для меня это было нормой, данностью, которую у меня и не возникало мысли, оспаривать.
Глеб заговорил поздно, почти в два. И первым словом было:
— Дай!
А вторым «мама». Видимо, он услышал, как на детской площадке малыши зовут своих мамочек, внутренним чутьём понял, что так зовут самых близких людей. Такой была для него я.
Я расплакалась. У меня не было мысли, что я заменю ему маму — это ведь невозможно. Я даже наивно представляла, как он спросит меня о ней, а я расскажу, прокручивала в голове наш диалог. В такие моменты я начинала плакать, потому что скучала по ней безумно. И прошедшие два года боль уменьшили, но полностью она не исчезла даже сейчас.
Но так же, как я приняла за данность то, что воспитание Глеба легло на мои плечи, то он абсолютно спокойно воспринимал отсутствие мамы в его жизни. Мамой для него была я. И он никогда особо не расстраивался из-за отсутствия настоящей мамы в его жизни. Он ведь другого просто не знал.
Потом мы с папой договорились, что надо научить Глебчика называть меня Ксюшей (это мягче, чем Оксана). «Потому что ты сама ещё ребёнок, и люди будут думать, что ты несовершеннолетняя мама. Не будем давать им повода перемывать тебе кости».
Но у нас ничего не получилось. Вернее, получилось, но не так, как хотели. Глеб называл меня мамой Ксюшей. А когда подрос просто мама Ксю.
Мне это очень нравилось (и нравится до сих пор). Это необычно, приятно. И, как ни крути, для Глеба я — мама. И для меня он гораздо больше, чем братишка, хотя и сыном я его, конечно, не считаю.
У меня не было подруг. Все они остались в том времени, когда мама была жива. В том времени, когда у меня была своя жизнь. Потому что всю мою дальнейшую жизнь занимал Глеб. И жизнь брата равно моя жизнь.
То, что это перебор я начала осознавать ближе к тридцати годам, хотя, безусловно, слышала об этом много раз. Но слушать человека и слышать его — это разные вещи. Даже бабушка говорила мне, что нельзя всю себя отдавать ему. Ведь он уже большой, самостоятельный, а мне необходимо строить свою судьбу. Я отмахивалась. Глеб — моя жизнь.
Однажды в случайном разговоре прозвучала фраза «Дети не принадлежат нам. Наступит время, и они уйдут от нас, и наша задача готовиться к этому уже сейчас». Это говорила женщина шестидесяти лет — мы вместе ходили на йогу. И она рассказывала о том, что ей вовсе не скучно на пенсии в одиночестве и хоть дети приезжают редко, но одинокой она себя не чувствует.
Не знаю почему, но именно эта фраза проникла в моё сердце. Я поняла, что и «мой малыш» скоро вырастет и я перестанет во мне нуждаться.
А тут ещё Глеб заинтересовался беспилотниками, да так сильно, что собрался поступать в институт авиации на полном серьёзе. Я вдруг поняла, что он поступит в институт и я стану ему не нужна. Мне стало так страшно, что не передать словами.
И тогда на моём пути появился Дима — мой муж. Вы представляете, что такое впервые идти на свидание в двадцать восемь лет?
Я чувствовала себя ужасно. У меня пропал аппетит, скрутило живот. Я даже хотела отказаться от встречи, но приятельница, которая познакомила нас, убедила сходить хотя бы на одну встречу. И я рада, что согласилась. Мы начали встречаться. Я поражаюсь терпению Димы. Потому что всю свою жизнь я подстроила под интересы Глеба. Удивительно, что он не вырос избалованным. И когда я, смущаясь, объявила, что у меня появился жених, он искренне радовался.
Я переносила встречу, потому что у Глеба родительское собрание. Отказывалась от прогулок — Глебу надо купить джинсы. Много от чего я отказывалась в пользу брата.
Но однажды и терпению Димы пришёл конец. Мы тогда встречались полгода, и я снова отказалась от встречи, потому что надо было куда-то идти с Глебом. Дима взорвался, мы сильно поругались и даже расстались в сердцах. Он сказал, что не готов всю жизнь конкурировать с моим братом и в этой борьбе он всегда будет проигравшим. А я была убеждена, что если человек не понимает, насколько мне это важно, то мы не можем быть вместе. Ведь у нас должны быть общие ценности и взгляды!
Но та же приятельница объяснила, что я не права, и действительно слишком много отдаю Глебу. Даже родители не ведут себя так. Тем более, Глеб уже не малыш. Она очень много наговорила мне тогда, и я её услышала.
С Димой мы помирились, а я начала посещать психолога, который тоже мягко объяснял мне, что я не должна выполнять роль матери для своего брата. К психологу я хожу до сих пор, потому что такую нездоровую любовь просто так не уберёшь. Я стала понимать, что и отцу не мешает помощь психотерапевта, потому что он так и не оправился после смерти мамы и все его чувства законсервированы. Поэтому он так холоден, так неприступен и ведёт себя так, словно до нас ему нет дела. Мне кажется, Глеб очень страдает от этого даже сейчас. А будучи маленьким, он бывало и плакал, но я всегда объясняла, что папе надо много-много работать, чтобы содержать нас. Психолог сказала, что если человек сам не понимает, что нуждается в помощи, то уговаривать бесполезно.
Скоро я сама стану мамой, но теперь я знаю, что нельзя любить удушающей любовью, и нельзя жертвовать своей жизнью ради другого. Надеюсь, у меня всё получится…
~~~~~~
Что на сердце у папы вы можете прочесть здесь>> Нелюбовь. Отец